ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

***

ПОБЕРЕЖЬЕ

Слабоумие сна, когда бесконечный «Титаник»

тонет и тонет, под воду идут валторны,

гобои дымящих труб, прощаясь заранее,

а после, в виде воронок на глади – повторно.

Декабрьский хруст пространства, соленая влага

смывает пену с выбритого побережья,

и ветер на ощупь сух, как гуашь на бумаге,

и то, чем является даль – рисовали небрежно,

на скорую руку; и все эти дни – зарисовка;

не ври, что увидела ангела, это, в белом плаще,

дама с собачкой-переводней, сама – полукровка,

а тот унылый рыбак не похож вообще.

Что бы мы делали, если бы вдруг лишили

тебя и меня этой жажды – видеть иной

покров бытия, если б небо, ставшее шире

от взглядов твоих, вдруг обернулось стеной

с евразией и мозамбиком сырых проплешин?

Я знаю – тогда возвращаться в линейный ад

городской геометрии, словно идти к заболевшей

родственнице, ей принося наугад

бильярдные апельсины, торт со съехавшим кремом

(и вам ничего не отпишется, нет ничего);

сколько еще доказательств к одной теореме

нужно, чтоб обнаружить тень своего

присутствия в зимнем просторе? И сколько

грядущих рождественских скидок уму

нужно, чтобы ущербного месяца долька

в твой окунулась чай? Я вообще не пойму –

как мы еще, в обставшей нас энтропии,

чувствуем вермутность воздуха, терпкость стен?

Если слова остались – не торопи их,

скажешь потом, в приватной своей пустоте.

Небрежное побережье в пене наката,

мы его не запомним, как тысяча сто

седьмую картину мира, взяв напрокат и

вернуть позабывши: нечто стало – ничто.

Вот, значит, сколь неумело мы смотрим в оба,

туч распадается связь, а за ними, где

мыслился кто-то очитый, – зияет, в микробах

звезд, подкладка пространства, искрясь на воде.

Мерзнешь, в себя забираясь поглубже. Это

симптом стоящего у бесконечной воды

под нескончаемым небом; штришок силуэта –

он тоже был, он тоже оставил следы.

***

СТАРЫЙ МОЛ

Странствия наши закончились… На берегу

И в воде у причала – вечный покой

Разъятых железных тел; и аж до не могу

Накренилась труба, и мачта не машет рукой,

Вывихнутая в суставе: ломать – не строить;

Картина напоминает обломки Трои.

Пригожий осенний полдень; пахнет гнильцой

Водорослей, плавает кед, над ним реют осы,

Чертя синусоиды; медузы с круглым лицом

Прикидываются холодцом, оттеняя просинь

Над фарватером; некто удит бычка,

Свесив пятки и нос с замшелого борта;

Далее – раскадровка, буреет железа тоска,

И доносятся лязг и гомон из порта.

Железа этого как-то жаль: видны

Фрагменты кают, закоулки для вахтенной связи,

Вверху – пятерня штурвала; со стороны

Прежние надписи мнятся арабской вязью.

И никакой романтики, некий странный уют

Всей этой машинерии, душу отдавшей

(Если в это поверить) воде; снизу рыбы клюют,

Словно кто-то в рынду звонит, в пучинах пропавши.

***

ПОСЛЕ ВАЛЬСА

Там, где море на берег катит свою тоску

и где растерянность человека похожа на

прерванный дирижером вальс, и уже носку

не полировать паркет, и выпившая жена

махом сметает вечер, букет, бокал,

где-нибудь там, на взморье, далече от дома,

выйдя в йодистый мрак и обняв за бока

располневшую за ночь колонну, - и ты знакомо

поглядишь наугад, думая – что на восток,

поищешь глазами ангела или иное

безвредное существо; и мир не больше жесток,

чем волна, идущая наискосок, стороною.

Там, далеко в темноте, у нее своя

цель, своя амнезия; гнилые сваи

замшевого причала, наготы не тая,

ежедневную вечность тихонько осваивают.

Покуришь, с лицом, как у призрака...

Возвращаясь к себе

в комнату, станешь, водопроводу вторя,

подвывать, невольно подыгрывая судьбе –

по эту сторону жизни, с этого берега моря.