Макарова Ирина

Родилась в г. Запорожье, живет в Москве, по первому образованию врач, в настоящее время студентка 5-го курса Литературного института им.Горького (семинар Инны Ивановны Ростовцевой).

Публиковалась в «Юности», «Литературной учебе», «Московском вестнике», «Теегин герл» (Элиста), сборнике стихов «Неопавшие листья», в альманахе «Поэзия 2010», в 2008 году вышел сборник стихотворений «Без оружия».

триптих

тишина стояла нелетная. близкий аэродром уже настолько впитался в кровь, что и во сне она точно знала – туман. спала и знала, что спит и что туман. снилась ей женщина-врач, которая укоризненно качала головой и больно щипалась вместо банок на спине. вот и всё. но снилось ей что-нибудь настолько редко, что и такое развлечение было за радость. вставать по времени не было зачем: так инвалидность и отсутствие о ком заботиться давали тот тип свободы, когда и жить-то приходилось так просто, не задумываясь, а только потому что родился. от скуки она звала себя на третье лицо, говоря, к примеру, «ох что-то она у меня сегодня растрепа» и в таком роде. еду приносила одна хорошая женщина, совсем не врач, а повар из детского дома, стирала, прибирала, мыла её раз в неделю, а в хорошую погоду водила гулять. повара звали баб-дунь, а её – просто дунь. баб-дунь приходила не всегда, и дунь гадала каждое утро придёт или нет. дунь и та, которую она звала «она», спорили об этом на печенье или конфету, и кто выигрывал, торжественно ел угощение, хранившееся на такой случай в холодильнике. бывали еще и третьи дни, они делались редко и совершенно непредсказуемо: тогда дунь каталась на машине – это когда женщина-врач укоризненно качала головой и говорила только те слова, которые дунь не могла ни понять, ни запомнить. дунь терпеть не могла эти визиты. слово это «визиты» она выучила от баб-дунь, и, когда дунь говорила «визиты», все смеялись: дядька-водитель с большими мутными глазами и курчавой собачьей бородой, женщина-врач снимала очки и отирала рукавом халата смешливые слезы, баб-дунь хохотала, держась за живот, а дунь или «она» - только они перестанут – говорила, копаясь в кармане, и, охая и ухитряясь идти по-утиному, точно как баб-дунь: «визиииты».

ключ в замке повернулся, опять спор был выигран, и она довольная пошла в холодильник. баб-дунь бросила сумки на кухонный стол и, оглядевшись, и пришептывая: «так-так…ну, потом-потом... – повернулась к дунь и как-то особенно торжественно сказала, - идем гулять». это означало секрет. дунь понимала такие вещи сразу: по не разобранным сумкам, суетливым движениям рук, убирающим грязную посуду в мойку, приговариванию под нос, платью в зеленый горох, которое баб-дунь одевала только если «визиты» или секрет. про «визиты» дунь никак не могла думать – еще чесалось все от последней лаборатории (вот как!), так что секрет.

всё это она думала, бегая по комнате, выискивая гольфы и сандалии, натягивая коричневую летучую юбку и серую кофту с фонариками; очень хотелось еще и банты, а у неё были белые банты и рыжие по пояс косы на резинках. баб-дунь хотела состричь, даже подступалась два раза (больше!), но дунь орала, царапалась и билась так, что стричь было решительно невозможно. «решительно» - дунь запомнила очень хорошо и точно знала, если что – «решительно», но больше ничего такого не бывало. дунь стояла у зеркала, а баб-дунь завязывала банты. обе они вмещались в длинном шкафном зеркале: круглая, в рыжих барашках и зеленых горохах баб-дунь и тонкая «в чем только душа держится» дунь – точно по пояс баб-дунь – составляли карточную пару валет и король бубей, но на женский манер.

гром небесный самолетный раздавался с самого прихода баб-дунь, туман растворился, и солнце жарило на всю катушку. они вышли на улицу и почти бегом двинулись к автобусной остановке. дунь терпела до автобуса, но уж когда сели и устроились и пробили талончики, спросила: «что, что приготовила?» баб-дунь поправила банты и проговорила: «лошадь к нам в детдом привезли из цирка и катают всех ребятишек, так и тебя разрешили привезти, ну, рада ты?» «рада», - промямлила она. раньше ей бы хватило и на автобусе ехать, особенно если сидение у окна, можно столько наглядеться и навыдумать, что на неделю хватит, но лошадь? так баб-дунь сказала, что и спросить нельзя, что это за машина такая: не скорая, а вот лошадь: это же надо было такую сделать лошадь, чтоб все детдомовские влезли, да еще и такую лабораторию, чтобы всех их вместе колоть и щипать и засовывать во всякие штуки. главное было не ясно дунь – зачем ей-то с ними надо, когда она сама недавно на скорой каталась. показалось совсем не зазорным спросить про цирк, но баб-дунь ничего ей не сказала. посмотрела печально. объявили ««детдом» следующая» и они затолкались к выходу. забор детдома – глухой и зеленый – увеличил размер лошади-секрета, ничего еще не было видно, но слышные звуки придавали лошади загадки. когда они вошли, первое что бросилось дунь в глаза был рыжий конь.

она очень хорошо знала коня: у дома перед входом в парк на большом сером камне в вечном дозоре стоял стальной конь, и на нем печально сидел стальной военный, и оба они высматривали врагов. дунь знала их сколько и себя, из кухонного окна она видела профиль, блестящий в солнечные дни до ломоты глаз, так что дунь надевала черные забытые баб-дунь очки, и если не приходила баб-дунь, разговаривала с ними обо всех своих радостях. военный был так занят своей работой, что и отвечать не мог, но конь всегда с удовольствием проводил время в беседах. часто дунь просила его отвезти её в то или иное место. не то чтобы дунь было куда-то надо, но ехать на коне было лучшим удовольствием в мире. он ехал плавно, вытягивая по-птичьему шею и перебирал в воздухе ногами, не касаясь земли. дунь держалась за стальные волосы и гладила холодный бок коня другой рукой. другие кони несли на спинах девочек и мальчиков. вместе все они прилетали во дворец к мамам и папам, которые бросали дела и прижимали мальчиков и девочек и смеялись все вместе и разговаривали и гуляли.

женщина-цирк в черном водила на веревке по двору детдома рыжего коня, и на нем телепался скукоженный мальчик. баб-дунь подвела дунь поближе и велела стоять ждать, а сама пошла к женщине-цирк. дунь села на лавку, не отрываясь от рыжего коня, и тут же рядом плюхнулся скукоженный мальчик. «хочешь на лошади покататься?» - спросил он, «конечно хочу, только не покататься, а поехать, и это конь по правильному», - сообщила дунь. «не, это лошадь», - сказал мальчик и убежал. пришла баб-дунь и повела её к коню-лошади. и дунь боялась. больше всего она боялась, что наступит «решительно» и все-все (и конь!) это увидят, но, пока боялась, женщина-цирк подняла дунь в воздух и показала держаться за рыжие волосы коня.

на коне кроме волос была шерсть! дунь гладила его и плакала. он шел огромными цокающими шагами и на каждый шаг мотал головой, а еще говорил «хррр», раздувая ноздри и встряхивая железками. она елозила по седлу и никак не могла приноровиться к большим, неровным движениям коня. дунь плакала, что он лошадь. баб-дунь испугалась, когда увидела, что дунь плачет, засуетилась, схватила её, прижала и пошла сидеть на скамейке. наплакавшись, дунь попросила ещё, но и «речи не могло быть». тогда дунь спросила: «баб-дунь, скажи, это точно лошадь?» баб-дунь посмотрела на неё внимательно и сказала: «нет, никакая это не лошадь, так, кляча старая».

Дарья Давидовна Тенгольц никакой определенной профессии не имела и попала в повара случайно. Взяли ее на работу в детский дом давно и по обстоятельствам обычным – недостатку кадров. В девичестве – Вересова, она выскочила замуж в десятом классе по беременности за рыжеволосого двадцатилетнего Сему, который очаровал ее пением блатных песен и россказнями о темных сторонах жизни, столь привлекательных для шестнадцатилетних девиц без определенных увлечений и занятий. Давид Соломонович воспитывал дочь один и вроде бы в строгости, а вот поди ж ты – не усмотрел. От скоротечного ее замужества слег и за неделю сгорел, так как-то легко и просто, что Даричка только на похоронах и проснулась – никого родненького вокруг. В детдом она сунулась по самой последней необходимости, когда сыночку Давиду исполнилось три года – смотреть за ним было некому, а Семена уж полгода, как и след простыл. Так и пролетело пятнадцать годков, пока Давида в армию не забрали, а оттуда в дисбат за какие-то там нарушения – она и не поняла, что там, а только плакала и посылочки собирала – не оскудеют сироты-то.

Звали ее за глаза ДДТ, а в лицо, как положено, Дарь Давыдна. Прозвище смешное приклеилось в первый же год работы, когда Даричка взялась крыс на кухне морить – чистоплотность у нее была от матери, хоть та и умерла при тяжелых родах, а ген свой уборки усердной передать дочери в наследство успела. Жизнь незаметно двигалась к сорока, а выглядела Дарья Давидовна на все пятьдесят – такой грузной и какой-то бесцветной она стала. Детдомовская кухня была ей как дом родной, потому и брала, что нужно, не думая, что ворует, а так – по справедливости, никого не обижая. Сироты ее не любили за неулыбчивость и ворчливость, хоть и готовила она сносно и в добавке не отказывала. Среди воспитателей друзей тоже не вышло – особняком жила.

Была у ней на кухне только рыжая кошка Семена, которую она гоняла и полотенцем хлестала, но любила истово, и если плакала о чем – все ей. Семену эту Дарья Давидовна нашла на помойке слепой, когда помои выносила, которые уж и собакам не бросишь. Пожалела. Взяла. Сын уж тогда совсем пропал, вот Семена и составила ей компанию.

Другое, что вышло – девочка. Дарья Давидовна ее, как Семену свою, нашла на свалке, что у троллейбусной конечной, где пятиэтажечка и одичавший парк, вот на окраине-то парка – свалка. Ребеночек маленький, грязный, на шее ключик и адресок по соседству.

Ну, чистая Семена! Хотела родителям отвести. Что вдруг? – и сама не поняла, а только подумалось ей, что ведь никого родненького вокруг, один вот мусор. А потом уж все разузнала: мать ейная алкоголичка в квартире с хахалем трется, но с пониманием – в хахалевской, значит, квартире – к ребенку пьяная – ни-ни. Беда только – трезвой не бывает. Ну и пригрела девчонку Дарья Давидовна: сиротой больше, сиротой меньше. Так и моталась: детдом, почта – посылочку Давиду, Дунь – так ребеночка звали. Завиральная какая-то была эта Дунь, но поварихе «нормальных-то» где посмотреть, так она и не охала. Прикипела она к девчонке, как к кошке своей – и вроде бы семья. Все старалась ей, как воспитатели сиротам: книжки, одежку, гулять, кушать горячее. Развлеченья для нее придумывала разные, но в детдом не привозила: боялась сглазят или отнимут еще вдруг.

Вот однажды только бес, видать, попутал. Коня в детдом привезли – детей катать. Так Дарье Давидовне жалко стало, что ее Дунь не покатают – не утерпела. Наврала всем, что племянницу приведет, а сама вся вспотела, стоит, отдувается, красная, будто голая, и все видят. А только зря. Кончилось все из-за коня этого.

Следователь в который раз спрашивал ее про счета какие-то, цифры показывал, килограммы, порции. Подписи разные, где говорилось, что она, Дарья Давидовна Тенгольц, настоящая воровка и на рынке продуктами детдомовскими торгует и яду детям подсыпать может. Дарья Давидовна сидела и поглядывала в окно, вспоминая то сыночка Давида (кто ж теперь посылочку-то… голодный ведь, да и весточка – тепло); то Дунь – в детдоме оставят (а кто накормит, послушает, причешет – обидят ведь, злые они, сироты); то Семену рыжую (ворует ведь со стола, стерва, кабы не пришибли, все-таки тварь божья).

Кончилось и это. Даричка вспомнилась, девочка бойкая, папина. И ведь никого родненького вокруг – крысы по углам топают – яду на них нету.

Она отдыхала, только когда могла спать. В другое время они вылезали отовсюду: из старенького колченого платяного шкафа, что стоял в спальне у белой некрашеной перекошенной двери; из гофрированной мятой по краям батареи под подоконником; из-под кровати, у которой она отпилила ножки, чтобы придавить этих гадов, но «фиг помогло»; из свистящего эмалированного чайника, кухонного капающего ржавого крана – шестиметровая кухня вообще наполнялась ими мгновенно. Это были ее дети. Они туманно извивались, гоготали, строили рожи и говорили ужасные вещи. Она хватала их, запихивала в рот и глотала, глотала до изнеможения. Когда ей удавалось съесть хотя бы треть, остальные прятались. Наступала передышка. Можно было, наконец, выпить или еще что-нибудь, потому что иначе не уснуть. Иногда ей казалось, что в квартире есть кто-то, кроме них. Мужчина? Шумный, тонкошеий, грязный и голодный. Да?.. Нет. Казалось. Только злые дети. Мальчики лет семи. Однажды и девочка. Девочка совсем не походила на этих. Она, как кошка, тихо ходила за ней и мямлила «мама-мамочка, пойдем домой», тянула куда-то, за что была укушена, но не проглочена. Девочка – раз только и была.

Она снова уснула, но ненадолго. Звук разбитого стекла в комнате разбудил ее. Едкий дым, сквозь который надвигалась жуткое оранжевое чудовище, ел глаза, она отключилась и пришла в себя уже на улице, дрожа от осеннего холода. Одна радостная мысль вертелась в стеклянной одуревшей башке – «сгорели голубчики, все сгорели». И счастливая она пошла по улице вперед беззаботно.

Вскорости пошел дождь. Куда теперь? Нужно приткнуться, приютиться. На вокзал? Нет. Без документов, в чумазом халате и драной кофте? Нет. Менты погонят. Менты? В тюрьму, вот куда надо. Подумалось, там тепло и кормят. Посидеть бы пару лет, к примеру, за кражу, все обдумать. Да и мальчики, если вдруг кто выжил, не найдут. Кража. Она сосредоточилась на прохожих: старуха? нет, эта скорее концы отдаст, чем до милиции доползет; на взрослого мужика у нее самой сил вряд ли хватит; остается женщина или ребенок. Ребенок? Да, мальчик. Вот этот, в хорошем костюме и со скрипочкой. Хотя кто ему поверит, как он ее задержит? Нет, женщина. Решившись, она пошла к остановке. Дождавшись автобуса, она взялась провожать молодую хорошо одетую женщину с дорогой дамской сумкой через плечо. Поравнявшись с ней у подъезда, она схватилась за сумку и дернула что есть мочи, но поскользнулась и грохнулась прямо в ноги выбранной жертве. Та, вероятно, вообще не поняла, что ее грабят, и принялась поднимать ее, бормотать какие-то извинения, отряхивать. Не вышло. Не получилось.

Ночь надвигалась, как скорый, с грохотом и жаром, который наливал голову и тело, делаясь звонким и тяжелым, железным и неугасимым. Она нашла себя у какой-то чугунной ограды, дорожка вела к огромным деревянным дверям, у которых сидел человек. Последняя надежда. У него должны быть ключи. Она двинулась к нему, покачиваясь всеми вагонами, и прогудела «дай сюда кчи». Человек весь смялся и суетливо отполз от нее. Она никак не могла выговорить эти долбаные «ключи» и наступала, повторяя «кчи, кчи, дай кчи». Он закричал и, бросив в нее деньги, отполз в темноту. Монеты поскакали по каменным ступеням, завертелись на ребрах, покатились к дверям. Человек исчез. Она заплакала. Вот закрытые двери. Идти больше некуда. Она села вместо уползшего человека, подобрала зачем-то рассыпанную мелочь, положила в брошенную жестянку и задумалась. Скорый внутри нее гудел и набирал обороты.

Утром он прибыл на конечную, к тем недоступным воротам, где выгрузил своего единственного пассажира, и пустым и окоченевшим вернулся дожидаться, когда служка обнаружит его и позвонит, куда положено.